Я

ХХ лет без Майка. Это мне — 20 лет. Я родилась в тот же год, в который он ушел под скромные аплодисменты свалившегося со стены постера Марка Болана. Было это в 91-м году, я же появилась здесь в самом конце 90-го — разница 9 месяцев. Это означает, что существовал какой-то промежуток, в который мы оба были живы и даже жили в одном городе, я — в маминой-папиной рабочей общаге в районе Нарвской, он — в своей расхлябанной советской коммуналке строгого режима на Петроградской стороне, уже один, без какой-либо Сладкой. Он уже не был столь блестящ тогда; но теоретически даже такому, позднему Майку, к концу прекрасной эпохи ставшего напоминать потерявшего заповедные земли короля, я бы все равно стала поклоняться.

Марк

Майк и Марк двигались параллельными курсами: в разных временных промежутках, в разных пространствах, но в итоге с одной древней песней на двоих, которую, по словам Кита Ричардса напевали еще Адам и Ева. Эта песня  говорила через каждого из них — М и М — разными способами: один был гламурным акыном, другой — блюзовым, но суть у этого явления не меняется, в отличие от изменчивых определений, варьирующихся в зависимости от преходящих условий. Поле, на котором оба они играли — одно; другое дело, что Майку приходилось в него выходить и воевать там в одиночестве (не то что бы у него был недостаток в друзьях, женщинах, собутыльниках, слушателях или свите из ангелов и демонов, идущих по правую руку гитариста; и не то что бы Марку так уж повезло с толпами истерических тринадцатилеток, швыряющих свои первые лифчики на сцену малой арены Уэмбли — пасть в бою можно не только потому, что твоя армия слишком мала, но и получив пулю от своих же).

Майк свое недополучил (речь не о пуле) — это ясно, и опустился закатившейся звездой от отчаяния да от того, что его время, такое цельное и осязаемое раньше, начало крошиться до той степени, что ко второму десятилетию следующего века от него остались одни объедки. Возможно, Майку повезло не увидеть то, что «случилось с подростковой мечтой» — не повезло нам: топтаться в этих новых временах [застоя], уже без него, под сомнительные саундтреки.

Марку досталось по заслугам (это опять же не о пуле) — однако его звезда, вместо того, чтобы взмыть и там как-нибудь красиво взорваться или остаться ровно светить, закатилась по иному, но с той же логикой прописанному маршруту. Округлившийся Марк, к концу дней подрастерявший мальчишескую прыть, и такой же раздобревший Майк, донесший до конца свой дух и по-аристократски манерный шик, стали такими по внешне разным поводам (у одного все было, да уже не то и не так; у другого никогда ничего не было, от чего возникало постоянное чувство незаполненности некоего пространства между певцом и танцующими в зале, непокидающее чувство энергетической недостачи — а ведь та энергия, которую через себя транслировал Майк, по-другому невозвратима, кроме как от «танцующих», которым для того, чтобы возвращать, необходимо достигнуть какого-то другого состояния). Но по внутренним поводам они оба — вместе с увешанным гирляндами лас-вегианским Элвисом, чьи бедра отказались вилять в один год с Марковскими и за год до того, как Майк вышел к реке, чтобы в первый раз записать на пленку свой голос — просто сошли вниз по склону, прочь с этого поля.

Держаться корней

Майку-то, по большому счету, воевать никогда не приходилось — думаю, он не чувствовал такой необходимости. Его голос звучал как звучал, он уже как бы родился с этим голосом и с таким ощущением полной земной гармонии, что когда ему под руки подвернулись первые и главные винилы и гитара (которая, при таком голосе, в общем-то, и не является необходимостью), он просто открыл рот и начал петь то, что считал нужным сообщить о том, что творится у него в душе и в его душе.

Но я о том, что воевать за эту песню ему не пришлось — то есть он, конечно, натерпелся запретов и запредельной пошлости, из-под которых и над которой ему приходилось петь о чем-то большем. Но Майк не был участником какого-то там Сопротивления — как мудрый юноша он все прекрасно про себя понимал и не лез туда (типа на баррикады), откуда его, щуплого и длинноносого (но с мощным духом в районе гортани), сбросили бы как Пушкина — т.е. как древность и вечность, как того, кто от Адамы и Евы по праву первородства получив песню, привык держаться своих корней.

Майк не хотел перемен — как выяснилось, не зря (тот, кто хотел, убедился бы в этом, если бы задержался в этих беспонтовых краях). Да и зачем перемены тому, кто уже получил свое знание — а оно, со времен Роберта Джонсона и далее вглубь, осталось прежним — за вычетом мелких бытовых деталей, типа марок вина. То, что должно было стать «переменами» — и то, что убило Майка (захватив с собой даже прежде того, кто их заклинал) — обернулось тем самым крошением буханки времени: крошки подобрали какие-то залетные голуби, после чего убрались, их никто не запомнил.
Сейчас говорить о «переменах» — все равно, что заниматься спиритизмом — только скука и разочарование, на ответ надеются только мистики и идиоты.

Нос

Дух Майка так же вызывать бесполезно — такой сам выбирает место действия, руководствуясь довольно смутными рекомендациями свыше, не имеющими отношения к политике, поколенческим тревогам, а скорее соотносясь с некими вибрациями любви, которые выше именовались «песней». Но и, пожалуй, еще внешность тоже играет роль. Томная еврейская нежность искусителя — по девчоночьему счету — и поэта — по гамбургскому — Марка Болана идеально сочеталась с его упругими, вынырнувшими из глубин времен аккордами и блеющим голоском  барда. В Майке же особенно выдающимся был, как известно, нос — с таким, при Майковском голосе, можно не быть кораблем, чтобы прорубать льды каких бы то ни было водоемов. А Майк и правда, судя по фотографиям, был склонен задирать его, как корабельный — в бурю, и так он вздымался над микрофонными стойками, которые не были необходимостью, а просто существовали как некая техническая деталь для усиления того, что и без всяких микрофонов имеющий в правильном месте уши да услышал. Аминь.

P.S.
Майк так и не собрал идеальный бэнд своей мечты — вопрос истинного вруба людей, которые играли в его «Зоопарке» роли гитаристов, ударников, etc. остается открытым, так же как под вопросом степень вруба и всех тех, кто танцевал и пил под его музыку. Танцы, конечно, могут разниться — некоторые трясут бедрами так, что это напоминает молитву.

Я не знаю, как объяснить, как нужно слушать Майка — тот, кому это понадобится, сам все поймет про эти древние мелодии, блюзы дельты Реки (не Миссисипи и не Невы, а Леты).

А любимейшими альбомами, его и вообще, для меня навсегда останутся «Все братья — сестры», «Сладкая N» и “LV” — то есть сольники, где голосу Майка никто не мешает. Это — Майк в естественных условиях: в первом случае ему среди прочих аккомпанируют БГ и Нева.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>